О латышских стрелках в районе Олайне

(..) Мы ночевали недалеко от места боя в артиллерийских дотах. Утром нам пришлось отправиться в «Лапсу», недалеко от станции Олайне, где мы провели несколько дней и ночей под открытым небом, в лесу. Узнав, что нам предстоит остаться на месте ещё на несколько дней, мы энергично принялись за строительство землянок. Двери в землянки, из-за отсутствия досок, были сделаны из еловых веток. Проволоку для петель и кирпичи для печей можно было в полном объёме раздобыть на разрушенной станции Олайне, куда, как сказали нам наши русские соседи, мы не могли пойти, потому что немцы могли видеть и стрелять. Примерно через неделю мы покинули «Лапсу» и отправились в штаб батальона, который находился недалеко от станции Баложи. (..)

(..) Как только появляется немецкая ракета, хотя их окопы находятся по ту сторону болота, мы залегаем. С рассветом мы разбиваемся в тонкую цепочку. Наша учебная группа находится на правом фланге цепи. Прежде чем дойти до немецких окопов, нам приходится долго идти по мелкому кустарнику, засыпанному снегом. При каждом шаге снег насыпается за воротник, ноги увязают в болоте, а сумка с вещами тянет плечи. Пробираясь сквозь кусты, приходится следить, чтобы не отклониться друг от друга. На левом фланге цепи, где располагалась наша рота, всё время слышны пулемётные очереди. Наша артиллерия тоже начинает работать. Пули тоже начинают свистеть в нашу сторону. Одни пролетают мимо, другие разрываются перед нами, ударяясь в ветку дерева. Мы не стреляем, потому что не видим противника, а просто идём вперёд. Ни одна вражеская пуля не прячется. Можно начать и отсюда, потому что «фрицы» уже близко. Стрельба стала усиливаться. Неподалёку я слышу протяжный стон, который производит гнетущее впечатление среди свиста пуль. Один из наших товарищей упал. Мы быстро раздеваем его; в его груди видна небольшая дырочка, через которую течёт новая жизнь. Второй тоже падает. Я помню одного крестьянина из Тукумского уезда, Мури, который уже тогда верил в Латвию и питал к немцам величайшую ненависть. Он пропал после боя. Только следующей весной русские солдаты нашли его тело. Невольно я понимаю, как пали все те, кто больше всех любил латышский народ, начиная с Бриежиса и кончая неизвестным, незамеченным стрелком. Да, у них были светлые души. Мы переходим тропинку, прорубленную через лес. Ложимся. Некоторые, самые смелые, стоят. Немцы замолчали. Мы попросили у командира разрешения атаковать немецкую траншею, но, поскольку наша рота не смогла прорваться в немецкие окопы, нам не разрешили это сделать. У нас тоже не было подкрепления. Нас было всего лишь тонкой линией. Мы лежали на верёвке и наблюдали. Тут один из наших товарищей, храбрый курляндец, павший в мартовском бою, выстрелил. Мы увидели, как над берёзками пролетела немецкая каска. Другим выстрелом другой товарищ убил ещё одного немца. Оба немца несли ящик с патронами. Тут я увидел, как что-то движется в кустах напротив, я сказал товарищу рядом, как стрелять. Мы выстрелили одновременно. Тут же кусты раздвинулись, и появился старый немец с кровоточащей рукой, который в своей каске и с колючей бородой напоминал Мефистофеля. Он кричал, чтобы не стреляли, ведь дома пятеро детей. Мы схватили его, но трогать его было неестественно. Его увели русские солдаты. Возможно, я несправедлив к нему своим сравнением, возможно, он был честным семьянином, отрешённым от повседневных дел, но в тот момент он оставил дурное впечатление. Было и такое время, когда я очень возмущался войной, видя мучения тяжелораненого противника. Но все эти моменты могли оставить лишь мимолетное впечатление, потому что была война...