Рассказ 19-летнего Альфонса Вольгемута о разведывательном бою 17 февраля 1945 года под Приекуле

16 февраля мы находились на опушке леса севернее Приекуле. В 22:00 в бывшей усадьбе Приекуле мы получили приказ быть готовыми к бою. Мы проверили радиосвязь и вечером отправились в указанное место, где уже собралось около 200 гренадеров из II/GR426 и 20 танков.

Мы тихо переговаривались. Мы понимали, что пойдём в бой с танками. Мы с Фрэнси сели на землю возле большого дерева. Было морозно, но не слишком. Ожидая приказа на вылет, мы обсуждали, что нас может ждать.

До сих пор мы управляли артиллерийским огнём по радио, но теперь, похоже, нам придётся участвовать в бою. Фрэнсис велел мне оставаться с ним всё время. И тут загрохотали танки, каждый из которых брал с собой около 10 человек, которые сидели на платформе. Мы втроём сидели на переднем танке, за которым все остальные двигались на юго-запад. Было около двух часов ночи 17 февраля 1945 года. Мы двигались через железную дорогу, вдоль леса по дороге в юго-западном направлении. Огонь был не слишком интенсивным. Сначала русские стреляли только из стрелкового оружия, затем из противотанковых ружей. Мы остались невредимы, лишь осколок гранаты оторвал каблук ботинка Фрэнсиса.

Проехав примерно 3–4 км, танки остановились. Мы спрыгнули с них. Кругом летели пули. Стреляли с холма, примерно в 100 метрах левее дороги, из каких-то дачных домов. Вдоль дороги шла неглубокая канава, мы спрыгнули в неё. Танки развернулись и уехали. В темноте мы увидели небольшой сарай, из которого выбежали двое русских солдат. Очевидно, без оружия. Один из них выглядел раненым.

Фрэнсис крикнул: «Стой! Руки вверх!» Оба солдата подняли руки в воздух. Сдались. Мы побежали в сарай. Должно быть, это была наша цель, где командир приказал нам занять боевые позиции. Незадолго до этого момента территория была полностью в руках немцев. Сарай, примерно 6х6 метров. Внизу был подвал с глубоким входом, в котором было три отсека, разделённых досками. В первом, самом большом, стоял большой стол с телефонами. В дальнем отсеке, представлявшем собой двухъярусные койки-русалки, мы заперли двух русских пленных. Мы установили передатчики и антенны.

Мы пытались связаться с нашей батареей, но ответа не получили. Позже нам тоже не удалось установить связь. Снаружи был шум. Наши люди атаковали русские позиции. Мы доложили о ситуации, но ответа не получили. Гренадеры заняли русские позиции, но с очень большими потерями. Санитары принесли двух раненых в наш подвал и оказали им помощь.

Во время одной из передышек я выпустил из отделения раненого россиянина. У него было огнестрельное ранение в грудь, но он нормально дышал. Я перевязал его, дал им обоим кусок хлеба и сигарету.

На рассвете медики вытащили ещё одного раненого. Он лежал примерно в ста метрах от нас, тяжело стонал. Некоторое время никто не стрелял. Затем бой возобновился. Похоже, русские получили подкрепление и снова пошли в атаку.

Русские начали использовать тяжёлое вооружение. Несколько гренадёров подошли к нам и сообщили, что они больше не могут удерживать эту позицию, поскольку большинство солдат и офицеров уже погибли. Оставалось только отступать. В подвале находилось 14 солдат и трое раненых. Офицеров не было. Один из солдат предложил бежать через открытое поле шириной около 250 метров к опушке леса. Это могло бы быть успешным, если бы у нас была огневая защита. Поэтому было решено: трое из нас останутся и будут вести непрерывный огонь по русским, чтобы дать остальным возможность отступить в ближайший лес.

Для прикрытия огнём в подвале выбрали меня, ещё одного 19-летнего парня и пожилого гренадёра с ранением в голову. Около 10 утра 17 февраля остальные покинули подвал загородного дома. Мы втроём изо всех сил стреляли по русским позициям. Остальные так же бросились бежать – изо всех сил. Один из бегущих упал и остался лежать. Думаю, это был санитар. Остальные добрались до опушки леса, но там их встретили русские. Я услышал громкие крики. Мне показалось, что среди них я услышал голос своего друга Франца Келлента. Затем всё стихло. Тишина повисла и над нами. Жуткая тишина.

Мы поняли, что нас схватят или расстреляют. Раненые тихо стонали. Их судьба тоже была неизвестна. Дверь наружу оставалась открытой. Я не знал, выходить или оставаться здесь, в подвале.

Внезапно на дороге появился немецкий танк. Он остановился. Он не стрелял и по нему не стреляли. Поэтому мы решили, что это русский танк. Затем он резко развернулся и уехал. Через несколько минут я услышал тихие звуки снаружи, как будто кто-то осторожно ступал по завалам. Я посмотрел на открытую дверь подвала и увидел бородатое лицо с ищущим взглядом. Затем эти глаза увидели меня! Мужчина резко повернулся и исчез. Через несколько минут мы услышали громкие голоса снаружи. Ручная граната упала у входа в подвал и громко взорвалась. Некоторые осколки попали в раненых, и они громко закричали.

Ну, наши русские пленные тоже что-то кричали своим товарищам. Мы их выпустили. Через некоторое время нас тоже вызвали выйти с поднятыми руками. Перед нами стоял сержант советской армии с пистолетом в руке и ещё несколько русских солдат. Раненые в подвале стонали и кричали. Сержант упал. Мы услышали выстрелы. Затем всё стихло.

Сержант подошёл ко мне и прицелился. Затем оба наших пленных заговорили, указывая в нашу сторону. Сержант опустил оружие. Наши карманы обыскали. Мой венок из роз бросили на землю. Подошли ещё русские солдаты. Нас отвели на перевязочный пункт. По дороге нам пришлось нести носилки с тяжелораненым солдатом. У него была оторвана нога. Она держалась лишь на небольшом клочке ткани. Когда мы несли его по полю, рядом началась стрельба. Как обычно, мы упали на землю. Раненый русский на носилках закричал от боли. Он всё время повторял: «Тихонько, тихонько!» Тогда я не знал, что это значит. Позже, когда я немного выучил русский, я понял, что означает это слово.

Итак, мы добрались до русского штаба, расположенного в загородном доме. Там нас допрашивали по одному. Угрожая повешением (показывая верёвку), мне приказали показать позиции нашей батареи на карте. Это была русская карта. Я сказал, что ничего на ней не могу прочитать. Тогда мне принесли немецкую карту. Там я увидел дорогу, по которой мы ехали из Паплака в Приекуле. Я ткнул пальцем в карту и указал на поле примерно в 200 метрах слева от дороги. На самом деле наши позиции находились справа от дороги, за лесом.

Позже, после капитуляции, я встретил в лагере для военнопленных фельдфебеля из нашей части. Он был приятно удивлён. Он рассказал, что с нашей операции 17 февраля никто не вернулся, и что в тот день в районе наших позиций, слева от дороги, был сильный обстрел. Однако серьёзных потерь наши войска не понесли.

Третий из нас, старший гренадер с ранением в голову, был совершенно дезориентирован. Видимо, под влиянием смерти товарищей. Русский пошёл с ним за сарай. Оттуда раздался выстрел, и русский вернулся. Одни. Так мы и остались одни. Вечером меня отвели к двум старшим русским офицерам. Один из них говорил по-немецки. Он разговаривал со мной очень гуманно. Кстати, он спросил меня о моём отношении к войне. Я рассказал ему о своей жизни и о том, как нацистское правительство расправилось с моей семьёй. Мой отец был полицейским;

В 1934 году его уволили с работы за отказ вступить в СС. Его отец погиб во Франции в 1944 году. После допроса нам дали пшенную кашу, хлеб и воду.

Мы провели ночь вместе с несколькими русскими солдатами в одной комнате. Нам разрешили спать под кроватями на полу. На следующий день, в сопровождении нескольких солдат, нас отвезли на грузовике в пункт сбора пленных в сарае в районе Шкоды. Нас там было около десяти человек. Никого из нашей боевой группы среди них не было. Вероятно, пленных тоже больше не было. В нашей операции участвовало около 200 человек. Если здесь никого не было, кроме нас двоих, значит, все погибли. Смысл и цель этой операции описаны в дивизионной хронике. Стратегия и исполнение мне, дилетанту в стратегии, непонятны. Также я не понимаю, за что заплатили 200 жизней.

Затем последовали два года русского плена в Риге: лагерь в Кайзервальде, работы по расчистке завалов в городе и в Олайне – торфяном лагере к югу от Рижского порта. Торфяные работы продолжались всё лето. Наша поговорка: «Вода сверху (дождь), вода снизу (болото), вода внутри (в ногах от голода) – вот Олайнские страдания». К осени я уже похудел на 50 кг. Затем меня перевели в Северную Эстонию: Котла-Ярве, Йове, Таммика – каменоломни, лесные работы, строительство и т.д.

В 1947 году меня освободили из лагеря по подозрению на туберкулез.

Я нашел свою мать, высланную из Восточной Пруссии, в Вестфалии.

В 2008 году я посетил Латвию с сыном и семьёй друга. В окрестностях Приекуле мы искали роковое место, где погибло большинство наших товарищей и где я сам попал в плен. С большим трудом нам удалось найти его примерно в 7 км к юго-западу от Приекуле. Развалины подвала, нежилой сельский дом – всё заросло кустарником. Это было сильное чувство – стоять на том самом месте, откуда на меня было направлено оружие. Мне удалось выжить!

Не у кого было спросить, есть ли поблизости немецкое солдатское кладбище. Мы посетили русское солдатское кладбище к югу от Приекуле. Там покоится более 20 000 павших, и стоит очень выразительный памятник. В России матери, жёны и дети тоже плакали по своим сыновьям, мужьям и отцам. Серьёзное предупреждение, чтобы подобное никогда больше не повторилось.